Неточные совпадения
После партии Вронский и Левин подсели
к столу Гагина, и Левин стал по предложению Степана Аркадьича держать на тузы. Вронский то сидел у
стола, окруженный беспрестанно подходившими
к нему знакомыми, то
ходил в инфернальную проведывать Яшвина. Левин испытывал приятный отдых от умственной усталости утра. Его радовало прекращение враждебности с Вронским, и впечатление спокойствия, приличия и удовольствия не оставляло его.
Одни закусывали, стоя или присев
к столу; другие
ходили, куря папиросы, взад и вперед по длинной комнате и разговаривали с давно не виденными приятелями.
Алексей Александрович
прошел в ее кабинет. У ее
стола боком
к спинке на низком стуле сидел Вронский и, закрыв лицо руками, плакал. Он вскочил на голос доктора, отнял руки от лица и увидал Алексея Александровича. Увидав мужа, он так смутился, что опять сел, втягивая голову в плечи, как бы желая исчезнуть куда-нибудь; но он сделал усилие над собой, поднялся и сказал...
Выйдя из-за
стола, Левин, чувствуя, что у него на ходьбе особенно правильно и легко мотаются руки, пошел с Гагиным через высокие комнаты
к бильярдной.
Проходя через большую залу, он столкнулся с тестем.
Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить ее
к действительности: идеи — создания органические, сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и эта форма есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный
к чиновническому
столу, должен умереть или
сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара.
— Она за этой дверью; только я сам нынче напрасно хотел ее видеть: сидит в углу, закутавшись в покрывало, не говорит и не смотрит: пуглива, как дикая серна. Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски, будет
ходить за нею и приучит ее
к мысли, что она моя, потому что она никому не будет принадлежать, кроме меня, — прибавил он, ударив кулаком по
столу. Я и в этом согласился… Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться.
Чиновники на это ничего не отвечали, один из них только тыкнул пальцем в угол комнаты, где сидел за
столом какой-то старик, перемечавший какие-то бумаги. Чичиков и Манилов
прошли промеж
столами прямо
к нему. Старик занимался очень внимательно.
Авдотья Романовна то садилась
к столу и внимательно вслушивалась, то вставала опять и начинала
ходить, по обыкновению своему, из угла в угол, скрестив руки, сжав губы, изредка делая свой вопрос, не прерывая ходьбы, задумываясь.
Безмолвная ссора продолжалась. Было непоколебимо тихо, и тишина эта как бы требовала, чтоб человек думал о себе. Он и думал. Пил вино, чай, курил папиросы одну за другой,
ходил по комнате, садился
к столу, снова вставал и
ходил; постепенно раздеваясь, снял пиджак, жилет, развязал галстук, расстегнул ворот рубахи, ботинки снял.
— Обедать? Спасибо. А я хотел пригласить вас в ресторан, тут, на площади у вас, не плохой ресторанос, — быстро и звонко говорил Тагильский,
проходя в столовую впереди Самгина, усаживаясь
к столу. Он удивительно не похож был на человека, каким Самгин видел его в строгом кабинете Прейса, — тогда он казался сдержанным, гордым своими знаниями, относился
к людям учительно, как профессор
к студентам, а теперь вот сорит словами, точно ветер.
— Сочинил — Савва Мамонтов, миллионер, железные дороги строил, художников подкармливал, оперетки писал. Есть такие французы? Нет таких французов. Не может быть, — добавил он сердито. — Это только у нас бывает. У нас, брат Всеволод, каждый рядится… несоответственно своему званию. И — силам. Все
ходят в чужих шляпах. И не потому, что чужая — красивее, а… черт знает почему! Вдруг — революционер, а — почему? — Он подошел
к столу, взял бутылку и, наливая вино, пробормотал...
Вошел в дом, тотчас же снова явился в разлетайке, в шляпе и, молча пожав руку Самгина, исчез в сером сумраке, а Клим задумчиво
прошел к себе, хотел раздеться, лечь, но развороченная жандармом постель внушала отвращение. Тогда он стал укладывать бумаги в ящики
стола, доказывая себе, что обыск не будет иметь никаких последствий. Но логика не могла рассеять чувства угнетения и темной подспудной тревоги.
Иногда, чаще всего в час урока истории, Томилин вставал и
ходил по комнате, семь шагов от
стола к двери и обратно, —
ходил наклоня голову, глядя в пол, шаркал растоптанными туфлями и прятал руки за спиной, сжав пальцы так крепко, что они багровели.
Она вырвалась; Клим, покачнувшись, сел
к роялю, согнулся над клавиатурой, в нем
ходили волны сотрясающей дрожи, он ждал, что упадет в обморок. Лидия была где-то далеко сзади его, он слышал ее возмущенный голос, стук руки по
столу.
Он долго и осторожно стягивал с широких плеч старенькое пальто, очутился в измятом пиджаке с карманами на груди и подпоясанном широким суконным поясом, высморкался, тщательно вытер бороду платком, причесал пальцами редкие седоватые волосы, наконец не торопясь
прошел в приемную, сел
к столу и — приступил
к делу...
Посмотря вслед ему, Клим
прошел в буфет, сел в угол,
к столу.
Вечером эти сомнения приняли характер вполне реальный, характер обидного, незаслуженного удара. Сидя за
столом, Самгин составлял план повести о деле Марины, когда пришел Дронов, сбросил пальто на руки длинной Фелицаты, быстро
прошел в столовую, забыв снять шапку, прислонился спиной
к изразцам печки и спросил, угрюмо покашливая...
Пушки стреляли не часто, не торопясь и, должно быть, в разных концах города. Паузы между выстрелами были тягостнее самих выстрелов, и хотелось, чтоб стреляли чаще, непрерывней, не мучили бы людей, которые ждут конца. Самгин, уставая, садился
к столу, пил чай, неприятно теплый,
ходил по комнате, потом снова вставал на дежурство у окна. Как-то вдруг в комнату точно с потолка упала Любаша Сомова, и тревожно, возмущенно зазвучал ее голос, посыпались путаные слова...
После каждого выстрела он прислушивался несколько минут, потом шел по тропинке, приглядываясь
к кустам, по-видимому ожидая Веру. И когда ожидания его не сбывались, он возвращался в беседку и начинал
ходить под «чертову музыку», опять бросался на скамью, впуская пальцы в волосы, или ложился на одну из скамей, кладя по-американски ноги на
стол.
Он подал просьбу
к переводу в статскую службу и был посажен
к Аянову в
стол. Но читатель уже знает, что и статская служба удалась ему не лучше военной. Он оставил ее и стал
ходить в академию.
Я
сошел в сени. Малаец Ричард, подняв колокол, с большой стакан величиной, вровень с своим ухом и зажмурив глаза, звонил изо всей мочи на все этажи и нумера, сзывая путешественников
к обеду. Потом вдруг перестал, открыл глаза, поставил колокол на круглый
стол в сенях и побежал в столовую.
— Пожалуйте, — обратился он
к Нехлюдову. Они
прошли по крутой лестнице в маленькую комнатку с одним окном, письменным
столом и несколькими стульями. Смотритель сел.
Даже, бывало, в праздничные дни, дни всеобщего жалованья и угощения хлебом-солью, гречишными пирогами и зеленым вином, по старинному русскому обычаю, — даже и в эти дни Степушка не являлся
к выставленным
столам и бочкам, не кланялся, не подходил
к барской руке, не выпивал духом стакана под господским взглядом и за господское здоровье, стакана, наполненного жирною рукою приказчика; разве какая добрая душа,
проходя мимо, уделит бедняге недоеденный кусок пирога.
Она бросалась в постель, закрывала лицо руками и через четверть часа вскакивала,
ходила по комнате, падала в кресла, и опять начинала
ходить неровными, порывистыми шагами, и опять бросалась в постель, и опять
ходила, и несколько раз подходила
к письменному
столу, и стояла у него, и отбегала и, наконец, села, написала несколько слов, запечатала и через полчаса схватила письмо, изорвала, сожгла, опять долго металась, опять написала письмо, опять изорвала, сожгла, и опять металась, опять написала, и торопливо, едва запечатав, не давая себе времени надписать адреса, быстро, быстро побежала с ним в комнату мужа, бросила его да
стол, и бросилась в свою комнату, упала в кресла, сидела неподвижно, закрыв лицо руками; полчаса, может быть, час, и вот звонок — это он, она побежала в кабинет схватить письмо, изорвать, сжечь — где ж оно? его нет, где ж оно? она торопливо перебирала бумаги: где ж оно?
Когда они все бывали в сборе в Москве и садились за свой простой обед, старушка была вне себя от радости,
ходила около
стола, хлопотала и, вдруг останавливаясь, смотрела на свою молодежь с такою гордостью, с таким счастием и потом поднимала на меня глаза, как будто спрашивая: «Не правда ли, как они хороши?» Как в эти минуты мне хотелось броситься ей на шею, поцеловать ее руку. И
к тому же они действительно все были даже наружно очень красивы.
Присутствие матушки приводило их в оцепенение, и что бы ни говорилось за
столом, какие бы ни происходили бурные сцены, они ни одним движением не выказывали, что принимают в происходящем какое-нибудь участие. Молча садились они за обед, молча подходили после обеда
к отцу и
к матушке и отправлялись наверх, чтоб не
сходить оттуда до завтрашнего обеда.
К шести часам в такие праздники обжорства Английский клуб был полон. Старики, молодежь, мундиры, фраки… Стоят кучками,
ходят, разговаривают, битком набита ближайшая
к большой гостиной «говорильня». А двери в большую гостиную затворены: там готовится огромный
стол с выпивкой и закуской…
Когда мы вернулись в пансион, оба провинившиеся были уже тут и с тревогой спрашивали, где Гюгенет и в каком мы его оставили настроении. Француз вернулся
к вечернему чаю; глаза у него были веселые, но лицо серьезно. Вечером мы по обыкновению сидели в ряд за длинными
столами и, закрыв уши, громко заучивали уроки. Шум при этом стоял невообразимый, а мосье Гюгенет, строгий и деловитый,
ходил между
столами и наблюдал, чтобы не было шалостей.
Потом она зарыдала, начала причитать, и старик вежливо вывел ее из комнаты. Галактион присел
к письменному
столу и схватился за голову. У него все
ходило ходенем перед глазами, точно шатался весь дом. Старик вернулся, обошел его неслышными шагами и сел напротив…
Он опять сел
к столу и задумался. Харитина
ходила по комнате, заложив руки за спину. Его присутствие начинало ее тяготить, и вместе с тем ей было бы неприятно, если бы он взял да ушел. Эта двойственность мыслей и чувств все чаще и чаще мучила ее в последнее время.
Долго Галактион
ходил по опустевшему гнезду, переживая щемящую тоску. Особенно жутко ему сделалось, когда он вошел в детскую. Вот и забытые игрушки, и пустые кроватки, и детские костюмчики на стене… Чем бедные детки виноваты? Галактион присел
к столу с игрушками и заплакал. Ему сделалось страшно жаль детей. У других-то все по-другому, а вот эти будут сиротами расти при отце с матерью… Нет, хуже! Ах, несчастные детки, несчастные!
Правда, рано утром, и то уже в исходе марта, и без лыж
ходить по насту, который иногда бывает так крепок, что скачи куда угодно хоть на тройке; подкрасться как-нибудь из-за деревьев
к начинающему глухо токовать краснобровому косачу; нечаянно наткнуться и взбудить чернохвостого русака с ремнем пестрой крымской мерлушки по спине или чисто белого как снег беляка: он еще не начал сереть, хотя уже волос лезет; на пищик [Пищиком называется маленькая дудочка из гусиного пера или кожи с липового прутика, на котором издают ртом писк, похожий на голос самки рябца] подозвать рябчика — и кусок свежей, неперемерзлой дичины может попасть
к вам на
стол…
Он быстро схватил со
стола бокал, рванулся с места и в одно мгновение подошел
к сходу с террасы. Князь побежал было за ним, но случилось так, что, как нарочно, в это самое мгновение Евгений Павлович протянул ему руку прощаясь.
Прошла одна секунда, и вдруг всеобщий крик раздался на террасе. Затем наступила минута чрезвычайного смятения.
Он вошел, затворил дверь, молча посмотрел на меня и тихо
прошел в угол
к тому
столу, который стоит почти под самою лампадкой.
Обедаем без больших прихотей, вместе, потом или отправляемся
ходить, или садимся за винт, чтобы доставить некоторое развлечение нашему старому товарищу Тизенгаузену, который и стар, и глух, и
к тому же, может быть, по необходимости охотник посидеть за зеленым
столом.
Между тем день стал склоняться
к вечеру; на
столе у Розанова все еще стоял нетронутый обед, а Розанов, мрачный и задумчивый,
ходил по опустевшей квартире. Наконец и стемнело; горничная подала свечи и еще раз сказала...
Едва успели мы,
сойдя вниз, поздороваться со всеми гостями, как нас позвали
к столу. Папа был очень весел (он был в выигрыше в это время), подарил Любочке дорогой серебряный сервиз и за обедом вспомнил, что у него во флигеле осталась еще бонбоньерка, приготовленная для именинницы.
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо
прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой
стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших книг в дорогом переплете, а сзади
стола, у стены, стояло костяное распятие.
Дни
проходили. Зинаида становилась все странней, все непонятней. Однажды я вошел
к ней и увидел ее сидящей на соломенном стуле, с головой, прижатой
к острому краю
стола. Она выпрямилась… все лицо ее было облито слезами.
— Мы тут живем, как монахи! — сказал Рыбин, легонько ударяя Власову по плечу. — Никто не
ходит к нам, хозяина в селе нет, хозяйку в больницу увезли, и я вроде управляющего. Садитесь-ка за
стол. Чай, есть хотите? Ефим, достал бы молока!
И, молча пожав им руки, ушла, снова холодная и строгая. Мать и Николай, подойдя
к окну, смотрели, как девушка
прошла по двору и скрылась под воротами. Николай тихонько засвистал, сел за
стол и начал что-то писать.
— Вы… вы с ума
сошли! Вы не смеете… — Она пятилась задом — села, вернее, упала на кровать — засунула, дрожа, сложенные ладонями руки между колен. Весь пружинный, все так же крепко держа ее глазами на привязи, я медленно протянул руку
к столу — двигалась только одна рука — схватил шток.
Я поднялся
к себе, открыл свет. Туго стянутые обручем виски стучали, я
ходил — закованный все в одном и том же кругу:
стол, на
столе белый сверток, кровать, дверь,
стол, белый сверток… В комнате слева опущены шторы. Справа: над книгой — шишковатая лысина, и лоб — огромная желтая парабола. Морщины на лбу — ряд желтых неразборчивых строк. Иногда мы встречаемся глазами — и тогда я чувствую: эти желтые строки — обо мне.
Но на этот счет Алексей Дмитрич оставался непреклонным. Кшецынский продолжал обедать за
столом его высокородия, и — мало того! — каждый раз, вставая из-за
стола,
проходил мимо своего врага с улыбкою, столь неприметною, что понимать и оценить всю ее ядовитость мог только Федор. Но возвратимся
к рассказу.
Вечером ей стало невыносимо скучно в ожидании завтрашнего дня. Она одиноко сидела в той самой аллее, где произошло признание, и вдруг ей пришло на мысль пойти
к Семигорову. Она дошла до самой его усадьбы, но войти не решилась, а только заглянула в окно. Он некоторое время
ходил в волнении по комнате, но потом сел
к письменному
столу и начал писать. Ей сделалось совестно своей нескромности, и она убежала.
Верховцевы
сходили по лестнице, когда Лидочка поднималась
к ним. Впрочем, они уезжали не надолго — всего три-четыре визита, и просили Лидочку подождать. Она вошла в пустынную гостиную и села у
стола с альбомами. Пересмотрела все — один за другим, а Верховцевых все нет как нет. Но Лидочка не обижалась; только ей очень хотелось есть, потому что институтский день начинается рано, и она, кроме того, сделала порядочный моцион. Наконец, часов около пяти, Верочка воротилась.
Он воровал господские сигары и потчевал ими друзей, ел с господского
стола,
ходил в гости в господском платье и вообще получил вкус
к барской жизни.
Прошел он с полным благоприличием: сначала, как обыкновенно, говорили только в аристократическом конце
стола, то есть: Четвериков, князь и отчасти предводитель, а
к концу, когда выпито было уже по несколько рюмок вина, стали поговаривать и на остальной половине.
Он ничего не сказал мне, но долго молча
ходил по комнате, изредка поглядывая на меня с тем же просящим прощения выражением, потом достал из
стола тетрадь, записал что-то в нее, снял сюртук, тщательно сложил его, подошел
к углу, где висел образ, сложил на груди свои большие белые руки и стал молиться.
Теперь она
ходила по саду и осторожно срезала ножницами цветы
к обеденному
столу.